Мария Мелех - Сны Бога. Мистическая драма
Я сразу понял, что испытываю к ней тихую, но лютую ненависть. Она отнимала драгоценное время у мира красок, наполненного душистыми маслами и россыпью разноцветной пыльцы, у шелковой нежности кистей, дарившей рукам ни с чем не сравнимое чувственное удовольствие мягкого, но упрямого прикосновения к холсту. Вдохновение и фантазия, приходящие свыше, пронизывающие вены и струившиеся из кончиков пальцев, не нуждались в доказательстве своего превосходства над скучным набором школьных дисциплин, читаемых престарелыми ли, молодыми ли, но одинаково безынтересными, будто пустые жестянки, учителями. Грамотность была моей врожденной особенностью, считал я молниеносно, не прибегая к помощи калькуляторов. Если меня интересовала какая-нибудь история из жизни королей, городов, художников и менестрелей, я всегда мог взять подходящую книгу в библиотеке. Зачем нужна была эта школа?
После уроков я со всех ног несся к дому, дабы, забросив сумку с учебниками, взлететь вверх по лестнице в свою комнату, наглухо захлопнуть дверь и наконец вдохнуть сладковатый аромат мечты, тюбиками, коробочками, мольбертами и эскизами пленившей пространство детской. Для меня, всегда тщательно хранившего свой благовоспитанный образ, это был единственный повод прибавить шаг на узких улочках родного городка.
Домашние задания, строго наказанные педагогами, жертвами традиционной английской образовательной системы, были настоящим испытанием. Я делал их наспех, не особо стремясь в первые ряды класса, с лихвой компенсируя недостаток прилежания наивным взглядом широко распахнутых глаз. Нельзя сказать, что я был любимчиком учителей – нет, они не заостряли на мне внимание, несмотря на мою нездешнюю внешность и необычайную воспитанность. Как я уже говорил, мне удалось создать нужное впечатление, что все колючки, впадины и ухабы пубертатного периода загадочным образом миновали мой путь. Я не вызывал агрессии со стороны преподавателей – а это было мне, маленькому мечтателю, только на руку. С родителями я заключил выгодный договор, в одной части которого значились мои домашние обязанности и примерное поведение, в другой – право не подавать надежд на блистательные стипендии университетов, ждущих в свои объятия.
Вот это и стало предметом долгой холодной войны между поколениями в нашей семье. Я по-прежнему был окружен лаской и заботой. Матушка, как и раньше, поощряла мои не мальчишеские занятия, в которых я всячески старался помочь ей по дому, и даже выучился печь почти такие же вкусные торты, как и она. Но трудности, появившиеся в школе, были дурным предзнаменованием смысла жизни, поджидавшего меня за следующим крутым поворотом. Я, кажется, начинал понимать, к чему меня готовили родители. Больше: зачем меня вообще произвели на свет.
Должность клерка в отцовском офисе. С перспективой карьерного роста и постепенным постижением основ мастерства. Его кресло к тому моменту, когда он сам уже не сможет достойно выполнять свой служебный долг. Невеста из богатого семейства, проживающего на соседней улице. Собственные дети. Возможно, собака. Престижная марка авто. Престижная, но не слишком вычурная. Гипертонические кризы. Простатит. Язва желудка? Внуки. Единственная доступная радость – семейные торжества. Сын, занявший мое место в конторе…
«Хватит!» – завопила в моей голове память о будущем.
В этом мире, помимо семьи, не было ничего по-настоящему ценного для меня.
Кроме рассветов, пробивающихся прохладными розовыми лучами в окно моей спаленки. Ярких и пасмурных дней, наполненных бесконечным чудом познания природы. Закатов, особенно летних, полыхающих алым шелком на горизонте. Звездопадов, которых мы все так ждали августовскими вечерами, сидя на заднем крыльце, откуда открывался вид на необъятный небосклон. Что еще? Дельфины, увиденные однажды в журнале. Вкрадчивая, грациозная нежность домашней кошки. Радуга, выраставшая после дождя всегда на одном и том же месте, чуть поодаль опушки, над рекой. Много, много чего, не имеющего никакого отношения к человеческому миру, который теперь почему-то встал во главу угла.
И, конечно, кроме красок, которые можно нанести на холст, чтобы изобразить то драгоценное, присвоенное, украденное, позаимствованное, полученное в дар у самого Бога.
Я буду заниматься только этим. И заработаю много денег, потому что мои картины будут столь хороши, что каждый уважающий себя аристократ и нувориш Старого Света (по меньшей мере!) будет считать делом чести приобрести хотя бы одну из них.
Мои родители позволяли мне быть тем, кем мне хотелось быть. И не больше. Как бы я ни напрягал свою память и воображение, не могу нарисовать картинку пламенной веры в мой талант, изливающейся со стороны матери или отца. У меня всегда были лучшие наборы красок, и они с охотой оплачивали мои уроки, но за их добрыми улыбками таилась крадущаяся на цыпочках мысль: он сам разберется, что к чему. Он сам поймет, что на этом денег не заработать. Переиграет, перебродит, перебесится.
Их мировоззрение ничуть не мешало мне жить, но так и не отпустило. Будто липкие путы, извергнутые мохнатым пауком – оплетающие, вязкие, стесняющие движения: необходимость всегда и всюду доказывать право на свое существование. Долгое время, до тех пор, пока я не встретил Глэдис, в моей жизни не было ни одного человека, который выдал бы мне веру в мой талант авансом. И это притом что – непреложная истина! – дети являются источником надежд.
Нет, эти авансы раздавал я.
– Мама, папа, наш учитель рисования обещал показать мои работы своему знакомому, настоящему художнику из Лондона.
Так у меня появилась вторая комната в доме, отведенная под студию. И теперь я нередко путал ее со спальней, чему способствовал уютный синий диванчик, который я, ведомый своим странным вкусом, почему-то передвинул в самый центр пространства.
– Здравствуйте, Мистер Знакомый Настоящий Художник Из Лондона. Вот мои эскизы… Разве они не интересуют вас? Да, у меня уже была выставка в крупнейшем городе графства. Да, наш шериф немало поспособствовал этому.
Так у меня в кармане оказался контракт на участие в фестивале юниоров.
– Сэр… – (на ковре у директора школы). – Не соблаговолите ли Вы отпустить меня на две недели в этом семестре? Я должен участвовать в выставке… Нет, это не моя личная блажь. Да, это приглашение от Мистера Знакомого Настоящего Художника Из Лондона.
И, если уж я вернулся победителем, которого даже на радиостанциях объявили «воплощением волшебства юности, самым, пожалуй, ярким представителем нового поколения вундеркиндов» – то почему нельзя было просто посмотреть на мои картины? Неужели без поручительств и нужных знакомств они ничего не значили сами по себе?
А вот теперь перейдем к настоящему волшебству, объявленному в моей жизни Кем-то, куда более интересным и могущественным, нежели местечковые радиоведущие. Затрудняюсь сказать, что из этих двух маниакальных наваждений является наиболее веским определением моей натуры. Они переплелись в канве судьбы и бездонного мира психики, как змеи на кадуцее, и зелье сотворено из яда обеих. Итак, помимо живописи, я с младенчества освоил опасную, зыбкую и переливчатую науку сотворения снов и запредельных путешествий.
Впервые это произошло очень давно, в шестилетнем возрасте. Я помню, что провел насыщенный день, полный запахов трав и едва уловимого шелеста крыльев бабочек. Бегал по полянам все утро, вовремя взлетая над острыми камешками, норовившими изранить ступни, еще не привыкшие к земной поверхности. Дразнил ледяную воду в лесном ручье за домом, взбивая гибким прутом мириады хрустальных брызг. Пробовал уследить за беличьим хвостом, мелькавшим в дубовой листве. После обеда, когда за столом собиралась вся семья – даже наш строгий отец возвращался из конторы, чтобы не нарушать обычай и отдать частицу сдержанного тепла домочадцам – я отправился наверх, в свою комнату. Заведенными правилами мне полагалось поспать, чтобы затем продолжить беззаботное изучение мира. Других обязанностей, кроме добровольной помощи матери, к которой я испытывал сильную детскую привязанность, у меня пока не было.
Но я, как всегда, схитрил. Дождавшись пока смолкнут голоса внизу (мать и сестра разбредались по углам, чтобы заняться вышивкой, чтением и прочими тихими делами, требовавшими сосредоточения), выскользнул из кроватки и на цыпочках пробрался к своему столу, с поверхности которого никогда не исчезал лист бумаги, россыпь карандашей и тюбиков с краской. Мне хотелось запечатлеть что-нибудь самое яркое, самое неправдоподобное, и в то же время – истинное из пролетевшей половины дня. Лоснящийся испод тела бабочки, которых я особенно любил за их схожесть с клочком тонкой бумаги, покрытой радугой пастели; всплеск листвы, отраженный в капле воды, словно в изогнутой линзе; пламя беличьей шерсти, взметнувшееся на восток под порывом ветра.
